Дмитрий Иванов (Бардымский). «Рок над Северной Пальмирой»
Время чтения материала: 30 минут.
«53 новости» начинают публиковать книгу известного новгородского музыканта Дмитрия Иванова (Бардымского) «Рок над Северной Пальмирой. Интервью, лирические отступления».
***
В какой-то период времени автору этих строк вдруг стало интересно разобраться в особенностях нашей отечественной популярной музыки (эстрада, джаз, рок). Захотелось понять: почему у наших любителей популярной музыки есть интерес и тяга к западному музыкальному искусству, а вот западного слушателя наша поп, рок- музыка интересует, мягко говоря, меньше. Для того, чтобы это не превратилось в навязчивый монолог, автор решил обратиться к людям, многие из которых в какой-то определённый момент времени имели прямое отношение к развитию популярной музыки в нашей стране. А для того, чтобы уйти от сухости вопросо-ответной cхемы, интервью разбавлены разными лирическими отступлениями, без которых автору-составителю заниматься всем этим было бы, наверное, скучно.
В качестве эпиграфа автор решил взять строки из двух песен, принадлежащих разным поэтам-песенникам:
Я, к сожалению, не пророк, но, верьте мне, настанет срок,
На удивление всему миру над нашей Северной Пальмирой
Взойдёт звездою русский рок.
(Ю. Шевчук, 1983 год).
Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей,
А также в области балета мы впереди планеты всей.
(Ю.Визбор, 60-е годы 20-го века).
Возвращение культурного слоя
Лариса Фёдоровна Морохова – музыковед. Она закончила Ленинградскую консерваторию. Работала музыкальным редактором на «Ленфильме».
— Как вы думаете, почему наша, отечественная, популярная музыка не имеет популярности в мировом масштабе и, по большому счёту, у нас нет на сегодняшний день ни мировых хитов, ни исполнителей, известных на весь мир?
Лариса Морохова (далее Л.М.): Я закончила Ленинградскую консерваторию, теоретико-композиторский факультет, и мы не занимались популярной музыкой, но я об этом часто думала. Судьба забросила меня на телевидение, и я общалась с композиторами, работавшими в разных жанрах. Когда я работала на «Ленфильме», то занималась тем, что заказывала музыку к документальным и художественным фильмам у профессиональных композиторов.
Судьба русской популярной музыки драматична на протяжении многих веков. Что такое популярные песни древности? Это обрядовые песни. То есть то, что пел народ во время массовых гуляний, обрядов и ритуалов, связанных с поклонением богам.
Первый разрушительный удар по этой музыке нанесло христианство, которое вводилось огнём и мечом. Эти обряды под корень вырубались, вырезались и выжигались. То есть древняя славянская культура потерпела тогда сокрушительный удар. Но кое-что где-то ещё оставалось жить, так как трудно было всё это уничтожить в один момент. Этот процесс длился достаточно долго. И в то же самое время, когда на Западе были менезингеры, у нас, на Руси, были скоморохи, у нас было бытовое музицирование, музыка для охоты, военная музыка и, дошедшие до наших времён, частушки под драку. Это оригинальные, характерные мелодии и ритмы, которые сопровождались музыкальными инструментами.
Но произошёл раскол, и всё, что связано с Никоном, поставило точку и на этом. Всё это было названо бесовским гудением и свистением. И опять все музыкальные инструменты, на которых играли русские люди, были погружены в телеги, вывезены и уничтожены.
Следующий удар — это революция. Наши романсы, которые до сих пор не превзойдены ни одной культурой мира и получили процветание в классической русской музыке, были объявлены мещанским жанром и запрещены. Гитара, мандолина были объявлены мещанскими инструментами.
Были разрешены какие-то американоподобные песни, которые не приживались: это Дунаевский и всё, что связано с индустрией кино. Композиторов-песенников посылали учиться в Америку, и они осваивали американизированные мелодии и ритмы. Это было настолько чуждо и так трудно прививалось. «Весёлые ребята», «Волга-Волга», — всё это было не характерно для русской бытовой музыки. Вообще, подлинные американские мелодии прижились у нас лучше, чем вот эта копирка.
Когда народ перестаёт петь народные песни, он теряет её интонацию и её древние формулы, которые держат этнос, народ в целостности. Как только народ это теряет, он перестаёт быть народом, он становится гражданским обществом (как угодно можно это назвать), но это уже не народ, который борется за сохранение себя, как уникального культурного явления на музыкальной карте мира. И это делается сознательно. Поэтому у нас жанры, связанные с настоящим народным творчеством, постоянно выкорчёвывались.
— А как обстоят дела сегодня?
Л.М.: Конечно, очень хорошо, что мы так здорово осваиваем всё иностранное, перелопачиваем так, что потом они это и не считают своим. В частности, пример тому, рок-н-ролл в России. Я ещё с молодости помню, сколько было в Питере рок н рольных групп. Фольклорных две: одна в консерватории и ансамбль Покровского. Потом появилась группа «Яблоко», которую основали Юрий Берендюков и Марина Капуро. Они пытались соединить русский фольклор с современными ритмами. Берендюков развивал и популяризировал теорию о том, что все древние культуры похожи, ритмика у них общая и всё это наше родное, просто нужно привнести в это элемент современности. Он пытался соединить западную рок-культуру с русским фольклором, и получалось очень интересно. Молодёжь это слушала и хорошо воспринимала. Но почему-то последователей у них было немного.
— Но ведь в СМИ их особо и не популяризировали?
Л.М.: Конечно, они не были допущены в кремлёвские дворцы. Туда была допущена конкретная мелодика, конкретная тематика и ритмика, чуждая русскому национальному музыкальному менталитету. То есть всё, что у нас веками откладывалась в подкорке, было вырублено абсолютно. Поэтому, видимо, сегодня у нас и такая ситуация.
Наши национальные корни настолько подорваны, что нам трудно создавать что-то своё, самобытное, не будучи при этом вторичным. Композиторы лишены той естественной музыкальной среды, которая тянула бы вот эту великолепную национальную музыкальность.
В те периоды времени, когда не было давления на народную музыку, у нас расцветало что-то невероятное типа Рахманинова, который средневековый знаменный распев использовал в своей музыке так, что это уже не вырубишь топором. Лучше этого никто не смог сделать.
Рахманинов черпал эту музыку где-то в староверских общинах. Он это услышал. Это его потрясло. Потому, что это было уже веками отшлифовано на русский лад. И Второй концерт, да и некоторые другие произведения, теперь уже невозможно понять без знания знаменного распева. Невозможно понять, откуда это, что это и почему это всё так прекрасно, бесконечно, как русская равнина.
Эта мелодия не имеет гомофонно-гармонического строя, этого прямолинейного, тупого мажорно-минорного лада. Всё здесь переливается, всё течёт в вечности, и это соответствует русской душе, которая до сих пор не разгадана, и которую так и не смогли вставить в этот типовой стандартный квадрат в лучших её проявлениях. Ну, а в средних своих проявлениях, да, она прекрасно соединила в себе все западные музыкальные теории.
— Что вам нравится из современной популярной музыки?
Л.М.: Очень редко случается такое, что ухо цепляет на уровне что-то ожидаемого, желанного. Не чужеродное, когда ты затыкаешь уши, а тебе всё равно навязывают какого-нибудь, Киркорова.
Вдруг появилась Пелагея. Все стали ждать от неё чего-то, но она на каком-то этапе затормозилась. Или, например, Игорь Растеряев. Это совершенно потрясающее явление! Я стала интересоваться, откуда у него всё это? Он родился в Петербурге в интеллигентной семье, в семье художников. Но отдыхать его возили в деревню, находящуюся в Волгоградской области. И детство своё он провёл с бабушками и дедушками, которые что-то помнили, что-то слышали. И он говорит теперь, что у него две родины: русская деревня и европейский Петербург. Но он услышал эту интонацию и сейчас донёс её до нас.
Николай Носков вдруг прорвался, соединив элементы популярной музыки с русской интонацией. Николай — это современный романтик русского склада. Я не пыталась алгеброй разъять его творчество, но какие-то русские элементы в его песнях ощущаю.
Когда появился ансамбль «Иван Купала», это был эффект разорвавшейся бомбы. Насколько это современно и авангардно, хотя всё элементарно просто. Там очень удачно соединились современное и традиционное, и русское ухо отозвалось на это.
Из того, что мне ещё нравилось, это конечно, Игорь Тальков. Хотя я не могу сказать, что он продолжатель русской музыкальной традиции, но он обладал индивидуальным ярким музыкальным почерком, харизмой и невероятным талантом. И помимо того, что это было и по содержанию глубоко по настоящему, и как-то так, на разрыв, это было талантливо и музыкально. Ведь не случайно это: сколько лет его нет, но всё то, что создано им, актуально и сейчас. Там нет какой-то устаревшей банальщины.
Ну, на фоне таких песен, как «Я могла бы побежать за поворот», которые я просто не приемлю, которые во мне не живут. Кобзон, Пьеха — это всё просто ужасно! Для меня это было просто полное разрушение. Всё, чтобы они не пели, всё, начиная от интонации до подачи материала.
— Как вы думаете, какой процент населения нашей страны интересуется классической музыкой?
Л.М.: К сожалению, эта цифра меняется в худшую сторону. Я хорошо помню то время, когда я жила в Ленинграде и моя мама ходила ночью отмечаться в очереди на симфонические концерты. Люди ночами стояли в очереди, отмечали номера на руках, чтобы купить билет на концерт симфонической музыки. Сейчас бы, наверное, этого не произошло, а когда-то было даже модно ходить в филармонию для того, чтобы послушать хорошую музыку в хорошем исполнении. Я ничего не могу сказать о том, как это выглядит сейчас в процентном отношении, но процесс деградации налицо.
Образование музыкальное становится менее доступным. Материальный уровень русского населения резко пошёл вниз, и многим людям сейчас просто не до музыки. А ведь когда-то родители хотели, чтобы их дети обучались музыке и прожили свою жизнь в этой красивой профессии. Не какими-то бесконечными менеджерами, юристами, приставами и работниками контор по выбиванию долгов, а людьми, связанными с искусством. И если была такая возможность, то её не упускали. А сейчас в музыкальных училищах, если на одно место один ученик, то педагоги уже рады.
А ведь и сейчас все консерватории мира заполнены русскими педагогами, и можно сказать, что русская музыкальная школа сейчас владеет всем миром. В Европе нет ни одной консерватории, где не было бы русских преподавателей. Американец Ван Клиберн занимался у русского педагога. Получается так: мы их учим, а нам говорят, что у вас нет ничего своего. Просто мы очень щедрые и всегда всё раздавали. И сейчас на афишах часто можно увидеть: Фёдор Козловский (Финляндия).
— Насколько сегодня востребованы люди, закончившие композиторский факультет и ставшие профессиональными академическими композиторами? Если, допустим, композитор написал симфонию, оперу или балет, то может он это как-то реализовать?
Л.М.: Ну, это вопрос не только сегодняшнего дня, и в советское время это было не так просто. Стать членом Союза композиторов, это то же самое, что войти, как сегодня говорят, в «общак». Это очень трудно, и туда пускали только своих. И если ты даже стал членом Союза композиторов, это ещё не говорит о том, что тебя будут исполнять. Я сужу по Ленинградскому отделению Союза. Это был очень узкий круг композиторов, приближенных к центру. Андрей Петров, Баскин, руководивший тогда ленинградским филиалом СК, дирижировали тем, кого будут исполнять, а кого нет.
В то время подготовка партий, их распечатка, репетиции, исполнение, запись — всё эти дорогостоящие вещи делались за счёт Союза композиторов. Союз композиторов существовал за счёт продажи нот Чайковского, Мусоргского, словом тех, у кого не осталось наследников. Всё то, что было создано композиторами-классиками, можно было тиражировать, исполнять на концертах без отчислений наследникам. Союз композиторов жил прекрасно, и никто не знал, почему такие большие гонорары были у тех композиторов, которые ныне забыты. Их сочинения печатались, исполнялись, записывались и теперь они где-то пылятся и представляют интерес лишь для музыковедов, которые будут когда-нибудь выяснять. почему исполняли в то время именно их.
Когда я работала в «Лентелефильме», то в мои обязанности входило заказывать музыку к фильмам, и это было отдушиной для тех композиторов, которые в СК не могли пробиться. Вообще, музыка к кино — это особая индустрия. Она начала развиваться ещё в тридцатых годах и особого расцвета добилась в 70-80-х годах. Композитору делался заказ за государственный счёт на музыку к документальному или художественному фильму. Вот здесь могли прорваться те композиторы, которые никогда бы не вышли на поверхность, если бы не такая возможность.
Я предоставляла своим коллегам-однокурсникам, творчество которых я знала, такую возможность. Одним из таких людей был Дима Павлов. Он тогда только закончил консерваторию. Сейчас он пишет музыку раскрученным режиссёрам. Он написал музыку к фильму «Кукушка», который получил множество призов, и музыка достойнейшая. Музыку к фильмам писали: Юра Семакин; трагически погибший Гена Чистяков, кстати, уроженец Старой Руссы. Именно в кино стыковка академических знаний и лёгкого жанра была очень востребована. Но самые дорогие заказы шли по указке сверху, помимо нас.
— Как вы считаете, если композитор сегодня напишет хорошую симфонию, она будет востребована?
Л.М.: Дима Павлов написал очень хороший концерт на интересном стыке различных музыкальных направлений. И на международном конкурсе, который проводился, по-моему, во Франции, он получил первое место. Причём, конкурс был анонимный: присылалась кассета с записью музыки, и никто в жюри не знал имени автора. Так что есть варианты и формы, в которых это может быть востребовано.
А в классическом варианте симфония, как и некоторые другие академические жанры, сегодня мало актуальна, потому что восприятие сегодняшнего слушателя не нацелено на такие сложные драматургические формы. Люди уже и книги мало читают. У многих сформировалось клиповое восприятие информации, и люди воспринимают её фрагментарно. В таком сложном языке, как серьёзная музыка, надо уметь ориентироваться, надо этот язык знать и понимать, а для этого нужно быть образованным человеком. Мы сейчас видим, что образование в том, что касается серьёзной музыки, суживается, как шагреневая кожа.
— Имеет ли русская музыка какие-то особенные национальные черты?
Л.М.: Как и любая музыка, имеющая национальные корни. Так же, как музыка немецкая, австрийская, чешская… Мы никогда не спутаем Сметану с Малером. Есть какие-то вещи, которые делают музыку своеобразной, иначе это было бы варево, одинаковое для всех стран, всех народов, и нам было бы не интересно. Это так же, как сейчас Китай шьёт для всех, и для немцев, и для англичан. Всё равно это не то. Мы хотим подлинное: вот это сделали немцы, а вот это англичане. Мы не хотим, чтобы всё было из одного корыта, чтобы всё было перемешано, синтезировано и получилось что-то усреднённое.
Так же и в музыке.
Хочется слушать то музыкальное произведение, которое родилось в культурной среде, имеющую длинную историю и корни. Это основа любого произведения искусства, потому что в этих корнях, в этом стволе весь интерес. Как оно идёт, и что за драмы происходят в этом развитии, и к чему это в конце приходит.
Если это приводит к минимализму, то это уже не интересно. Что такое минимализм? Это когда всего понемногу, и всего мало, и инструментов, и звуков, и тем, и музыкальных мыслей. И, в конце концов, эта культурная ветвь через минимум придёт к нулю.
— Если древние, языческие корни были когда-то, как вы говорите, обрублены, то насколько русской является та духовная музыка, которую мы сейчас слышим? Если раскрыть церковно-певческий сборник, то можно прочитать: «греческий распев», «знаменный распев». О чём это говорит?
Л.М.: Так получилось, что когда-то я писала диссертацию по «крюкам», то есть по знаменному распеву. И тема моя называлась «Пение на подобен», поскольку другого пения, в общем-то, и не существовало. Я пыталась проникнуть в систему музыкальных законов того письма, которая принесла Византия вместе с христианской религией. И в конечном итоге пришла к выводу, что изучать мне там нечего. Изучать можно было лишь те образцы, которые выходили за рамки церковной службы и были запрещены к исполнению в Церкви. Всё, что написал Глинка, Мусоргский, Рахманинов, Чайковский, было запрещено к исполнению в Церкви, поскольку выходило за рамки этого подобия, канона, которому всё должно было соответствовать. И не дай Бог, если ты вышел за эти рамки. Ну, так и что же это за развитие? Как только что-то приходило к творческому прорыву, каким-то находкам, оно объявлялось вне закона и уничтожалось. Вот что происходило с церковной музыкой.
Судя по рукописям, расцветом этой русской крюковой культуры считается 16-й век, когда появились древнерусские распевщики: Фёдор Крестьянин, Иван Лукошко, Фёдор Корова, Иван Нос и т. д. Осталось несколько фамилий тех авторов, которые осмелились в рукописях написать, что это их распев. Что значит — распев Фёдора Крестьянина? Это означало, что во время служебного песнопения он позволял себе выйти за рамки, продиктованные этим крюковым письмом, этой очень узкой формулой, которая вообще-то византийская, но привязана к русскому тексту.
В данном случае, автору хотелось сделать ударение в другом месте, распев на другом слоге, не так, как предполагалось этой формулой, этим каноном. И он это сделал, и эти распевы сохранились, как шедевры знаменного распева, которые поразили ухо Рахманинова, да и не только одного его. Это было запрещено, искоренено. И, когда староверов откололи от этой официальной ветви канонического развития, то те раскольники, которые не погибли, вынуждены были бежать, и вся эта культура осталась в каких-то недоступных лесах: немного на Белом море, немного в глубинах Вологодской губернии. Раскольничья культура была законсервирована и донесена до начала 20-го века, но уже в очень упрощённом виде (после всех тех опустошительных войн, которые пережила Россия).
А официальная Церковь жила по тем наставлениям, которые дал Никон и те греческие посланцы, которые приехали исправить то, что считалось неправильным в русской службе. Кстати, по документам никто толком не мог понять, откуда они и кто они. От них впоследствии все открещивались. Возможно, это были просто самозванцы или представители какого-то ордена. Но похоже на то, что задачей их было — искоренить те национальные проявления русской души, которые начали появляться в византийском каноне. И всё опять пошло по европейскому канону, который к нам уже стали привозить распевщики через Польшу и Украину. И по сей день в наших церквах много регентов и священников с Украины. Это польско-украинская музыкальная система, это гомофонно-гармонический строй, это уже вертикаль. А для русского музыкального сознания характерно многоголосие, которое не вычисляется вертикалью. Оно горизонтальное. Это длинные мелодии, обязательно сочетающиеся друг с другом в красивейшие, на наш сегодняшний слух может быть необычные (т.к. там случается и диссонанс) созвучия.
Записать современным нотным языком эту музыку очень трудно. Я провела десять лет в фольклорных экспедициях там, где ещё звучала мужская лирика, тянувшая древнее многоголосие У этого многоголосия нет гомофонно-гармонического строя и нет того лада, к которому приучил нас Бах. Там каждый тон имеет до восьми градаций. Эти многоголосные сочетания мы не можем воспроизвести и расшифровать на слух, так как наш слух уже приучен к тому строю, который предложил нам Бах в «Хорошо темперированном клавире». Вы только представьте, насколько тонка и сложна эта вязь, это музыкальное кружево, когда каждая нить имеет свою логику, но в то же время она создаёт в одновременном звучании невероятно сложную полифоническую фактуру. И вот это утрачено. Вот что жаль! Эти совершенно невероятные образцы многоголосия, которые были уникальны в нашей культуре, на сегодняшний день утрачены.
— Эта мужская лирика уже не духовная музыка?
Л.М.: Нет, мужская лирика – это чистый фольклор. Но всё же при многовековом сосуществовании фольклора с церковной традицией было какое-то взаимопроникновение, хотя очень умеренное. И вот это русское многоголосие, которое мы утратили благодаря этим «реформаторам», это потеря для мировой культуры, поскольку этому не было дано развития, которое было в нём заложено. Тот потенциал, который находится в этом многоголосии, не реализован. Что-то, конечно, фольклористы записали, но записали в системе гомофонно-гармонической нотации. Когда мы записывали, допустим, ноту «соль», то записывали её с двумя плюсами или двумя минусами. Что это означает? Что у нас нет ноты, которая это определяет. Это даже не диез или бемоль.
— Это как в блюзе, где имеются зоны лабильной интонации?
Л.М.: Блюз тоже черпает корни из своей народной музыки, но там совершенно другие законы многоголосия. А вот ухо улавливало именно эти нюансы.
— Правда ли то, что Бортнянский лично отслеживал ту музыку, которая исполнялась в церквах, и без его согласия ни одно духовное сочинение нельзя было там исполнять?
Л.М.: Бортнянский и Березовский закончили Болонскую Академию музыки. Более того, фамилия Березовского золотыми буквами вписана там, где записывают закончивших Академию с отличием. Но что такое Италия? Это католическая школа. Когда-то была такая миссия: по всей России ездили вельможи и отбирали мальчиков с красивыми голосами для императорского хора. Если у них находили способности к композиции, то их отправляли учиться в Италию. В Италию! И то, что мы слышим в европейском костёле, можем услышать и у нас. Это опять же школа, привнесённая извне, наложенная на русский мелодизм, благодаря чему они всё-таки отличаются от итальянских композиторов.
— Как вы считаете, могут ли некоторые разновидности современной музыки способствовать падению нравов в обществе?
Л.М.: Конечно, могут. Вся античная школа знала, что музыка формирует душу. Были жанры запрещённые; были жанры, которые воспитывали воинов и т.д. Это была система запретов и обязательств в отношении музыки – очень сложная, разработанная система.
Что сказать о сегодняшнем дне? Когда предлагают русским людям, собравшимся за столом, хором спеть какую-нибудь песню, и они хором поют «Арлекино», то это падение всего: нравов, вкуса, понимания, что такое песня. Они поют то, что им предлагают бесконечные средства массовой информации.
Если мама ребёнку с колыбели не поёт старинное, древнее «Баю, баюшки, баю», то у него атрофируется восприятие русской народной песни. Впоследствии он её не воспринимает, поскольку отчуждён от этого языка. Это язык. Он музыкальный, он интонационный, его можно по-разному называть, но ребёнок должен с детства его впитать, чтобы потом отозваться на него. Иначе для него это китайский иероглиф. Он его не понимает, не воспринимает.
— Как вы относитесь к попыткам соединения серьёзных классических музыкальных произведений с современными ритмами и звучанию их в современной аранжировке?
Л.М.: Мне нравится эта идея, но в определённых пределах. Я не смогла бы слушать музыку Рахманинова, переложенную на современные ритмы. А, допустим, Равель, или кто-то из французских импрессионистов в современном переложении звучат очень хорошо. Бетховен в современной аранжировке звучит прекрасно и совершенно не оскорбляет слух. Музыка Чайковского, написанная для балета, тоже терпит это, но уже не «Евгений Онегин» и не «Пиковая дама». Есть какая-то грань, которую трудно определить словами, но за которую заходить нельзя и музыкант должен сам чувствовать эту грань.
— Существует ещё и обратный процесс: берётся современная песня и аранжируется для симфонического оркестра. При этом песня начинает звучать совершенно по-новому. Я слушал песни Битлз в переложении для симфонического оркестра. Некоторые из них звучат так, будто они написаны не в 20-м веке, а, по крайней мере, в восемнадцатом.
Л.М. – Очень интересный эксперимент. Песни терпят многое. Аренский древнюю новгородскую былину сделал темой своего знаменитого концерта. И как это великолепно получилось! Все русские композиторы брали в основу своих сочинений народные песни. Чайковский, например, в основу своего струнного квартета взял песню «Сидел Ваня на диване».
Поэтому такие попытки часто очень бывают интересны. Если песня удачная и хорошо аранжирована, то она может вообще попасть в историю и пережить своё время. Это раздвигает время жизни той мелодии, которая удостоилась такой чести.
Продолжение следует!
Иллюстрации: hdwallsbox.com; raduzhye.narod.ru, Википедия, museum-sp.ru, картина — Владимир Маковский, «Псаломщики», 1870; картина Эрика Баумана (Eric Bowman); открытые источники сети.
Хочу поклониться Ларисе Фёдоровне от сердца и до земли. В своё время она привела меня к Рахманинову через «Половецкие пляски» и Свиридову через «Курские песни».