Артур Соломонов: «Я старался показать театр как символ современного российского общества»
18 сентября в Великом Новгороде состоится встреча с московским писателем, журналистом и блогером Артуром Соломоновым, чей роман «Театральная история» вызвал немалый интерес критиков и читателей.
Корреспондент «53 новостей» побеседовала с писателем о внутренней подоплеке романа, современной литературе и вмешательстве церкви в искусство.
— Вы говорите, что все персонажи романа вымышлены, но имеют близкое отношение к театральной реальности. Их портреты – это продолжение увиденных и осмысленных историй и театрального контекста или что-то иное?
— Конечно, определяющую роль сыграли мои наблюдения за театральным сообществом, за психологией актеров и режиссеров, ведь я в 17 лет поступил на театроведческий факультет ГИТИСа, а потом много лет занимался театральной критикой. А потому близко знаком со многими деятелями театра – как известными, так и пока не очень. Внимательно наблюдал я и за священнослужителями, поскольку мой лучший школьный друг стал священником. Потому ни образ режиссера Сильвестра Андреева, ни образ отца Никодима не потребовали от меня дополнительного изучения «предмета». Но я никого конкретно не имел в виду – ни моих знакомых режиссеров и актеров, ни священников. Если бы я на месте героев романа представлял реальных людей, это парализовало бы мое воображение. Получается так: элементы психологии, нюансы поведения «списаны» с реальных людей, а личности и лица – вымышлены.
— Александр Ширвиндт замечает, что автор романа «переборщил с цельностями личностей», сделав их слишком «интеллектуально мощными, эмоционально неущербными», что, возможно, таких персонажей в реальности и не встретишь. А насколько они живые для вас?
— Дело в том, что персонажей никакого романа в реальности не встретишь. Если бы все, что мы находим в книгах, существовало в реальности, литературу бы отменили за ненадобностью.
Для меня, конечно, персонажи живые. Чем сильнее работало мое воображение, тем реальнее становились персонажи. А насчет того, что я сделал их слишком «интеллектуально мощными»… Согласитесь, ведь гораздо интереснее наблюдать, как поведет себя в экстремальной ситуации мощная личность с высоким интеллектом, чем изучать реакции и психологию человека средних умственных способностей с не очень яркой индивидуальностью? Однако же в романе существуют так называемые «маленькие люди» (хотя я не очень люблю этот высокомерный термин), Александр и Наталья: их история любви, их грехи и великодушные поступки, тяжелый выбор, который им приходится делать – это, я бы сказал, человеческая или даже «слишком человеческая» составляющая романа. Вокруг них бушуют, их пытаются использовать в своих интересах намного более мощные личности – режиссер, священник, «недоолигарх». Но Александр и Наталья находят выход из ситуации, в которую их ставят люди более крупного калибра. И тогда появляются варианты ответа на вопрос, кто же победил — так называемые «маленькие люди» или те, кто пытался взять в свои руки управление их жизнью.
— Вы писали роман год и три месяца. Как рождается решение о том, что вдруг должна быть написана книга? И правду ли говорят, что написание романа – большая мука, потому что будущая книга мучает, пока не написана последняя фраза?
— Я писал с девяти лет, это была, наверное, почти физиологическая потребность: вел дневники, фиксируя едва ли не все, что со мной происходило. Потом начал писать рассказы, кажется, лет в четырнадцать. Рассказы невероятно мрачные. Все всегда кончалось Апокалипсисом – или для героев рассказа, или для мира в целом. Чаще — для мира (смеется). Но вскоре я настолько сильно полюбил Мольера, что, мне кажется, это повлияло на мое мировоззрение – если это слово можно применить к мальчику 14 лет. С тех пор мне кажется идеальным стиль высказывания, при котором глубина не противоречит легкости. Далее, очень длительный период, около 15 лет, я занимался исключительно журналистикой и театральной критикой. А однажды ушел со всех работ, уехал в Индию, где начал писать «Театральную историю». Писал, не зная ни главных героев, ни сюжетной линии. Вскоре начали появляться новые и новые персонажи, они приносили с собой новые смыслы и темы, вступали в яростный конфликт друг с другом, и это тоже рождало новый смысл.
А с тем, что писать книгу — это мучение, я не согласен. Зачем же принимать добровольные муки? (смеется) Но и с тем, что это непрекращающийся экстаз и восторг – тоже не соглашусь. Ни экстаза, ни муки в течение почти полутора лет испытывать невозможно.
Для написания большого текста нужен покой. Поэтому в Москве я не могу писать большие тексты. Когда ты в покое, то герои могут и беспокоиться, и мучиться, и впадать в экстаз. Покой автора – залог того, что персонажи смогут существовать на пределе эмоциональных сил, а температура текста – быть очень высокой. По крайней мере, для меня это так.
— Вы говорите, что литературы «не для всех» не бывает, что каждому читателю хочется быть заинтересованным и увлеченным. А как же с тем, что каждого по-разному увлекают разные сюжеты и литературные методики, разная сложность и глубина текста?
— Я бы не сказал что литературы «не для всех» не бывает. Просто потому, что она есть (смеется). И вот это — «для всех», «не для всех» — понятия относительные. Даже хлеб не все едят, что уж говорить о литературе, а тем более о каком-то определённом ее типе. Я просто считаю, что наличие динамичного, непредсказуемого сюжета и яркой интриги – необходимое качество для романа. Вот если посмотреть на человеческую жизнь как на сюжет, то определяющими моментами станут события, а не размышления, взаимодействия с другими людьми, а не одинокие вечера. Почему же литература, посвященная людям, должна быть подчинена каким-то иным законам?
— Ваш роман построен по классическому образцу. А как вы относитесь к современной литературе, например, постмодернистской?
— Знаете, я в этом смысле очень банален, и, наверное, не современен. Я почти ничего не могу для себя взять как читатель из литературы, которую числят по разряду постмодернистской. Хотя этот термин сейчас настолько заезжен, что, кажется, по этому ведомству проходит любая попытка самовыражения, презирающая структурирование. Однако, так или иначе, мне сложно оценить мастерство литератора, если круг смыслов, которыми он хочет поделиться, приблизительно таков: мир раздроблен и невнятен, предполагает множество одинаково неверных интерпретаций, и в этом печальном мире неизбежно похоронен сюжет вместе с цельностью характеров героев. Отсутствие энергии в такого рода текстах лишает меня интереса как читателя. При том, что я прекрасно понимаю: у такой литературы — умнейшие создатели и еще более умные читатели. Но для того и существуют разные течения в литературе, чтобы каждый мог выбирать.
— Михаил Ефремов замечает, что ваш роман скорее не о театре, а о стране. Как вам такая интерпретация? И вообще, какие чувства вызывают множественные интерпретации читателей, которые порой совсем не связаны с изначальным замыслом и идеей?
— Психология театральных людей, конечно, очень любопытное явление, достойное изучения и постоянного изумления. Но мне было бы неинтересно писать большой текст только лишь о театральных нравах. Я старался показать театр как символ современного российского общества. Потому в романе есть представители «внетеатральных сил» — священник, «недоолигарх», журналист.
Поначалу меня обескураживало, насколько различны бывают интерпретации романа и насколько индивидуален взгляд каждого читателя на книгу. Потом я понял, что не могу контролировать восприятие моего текста (а мне, как автору, похоже, этого хотелось). Потом мне эта разноголосица начала нравиться.
И когда я слышу, что на самом деле я написал роман про гермафродита (хотя даже близко ничего подобного нет), то отвечаю: «Возможно, что и так». Или когда на одной из встреч мне сообщили, что роман мой про кота (хотя там максимум три страницы, посвященные «кошачьему вопросу») — моя любовь к котам не позволила мне протестовать. И я с радостью согласился: да, описание жизни кота Марсика и было моей тайной целью.
— «Театральная история» довольно жестко убивает иллюзии о театральной жизни, о психологии актера, о барьерах, с которыми сталкиваются театральные работники. Так ли все черно на самом деле, или это история конкретного, описанного вами театра?
— Ваш вопрос как раз относится к разряду интерпретаций, которые удивляют. Ну нечерно все в моем романе! (смеется). Я описал реальное положение вещей, а оно не может приближаться к идеалу, как бы нам этого не хотелось. У людей, которые служат в театре, происходят перемены в психологии. Профессиональная деформация неизбежна.
— А может ли актер быть защищен от профессиональных травм?
— Нет. Чтобы уберечься от них, нужно уйти из театра.
— В жизнь театра в вашем романе вмешивается священник. Как и с «PussyRiot», в реальности происходит история с «Тангейзером». Как вы к ней относитесь?
— В «Театральной истории» священник пытается создать «православный театр – первый в истории России и первый в истории мира». Но отец Никодим, как мне кажется, сложная фигура, у него есть мечты, он одержим высокими идеями, он борется с собой. А среди тех, кто напал на «Тангейзер», мало искренне возмущенных людей. Кто-то в результате получил должность руководителя театра, кто-то засветился в СМИ, кто-то еще сильнее зауважал себя как хранителя нравственности и отпустил себе грехи.
Другое дело, что я считаю, что религиозные символы лучше не погружать в иронический художественный контекст. А вот люди, которые этим символам служат и порой начинают считать себя прямыми представителями Бога на земле, – да, эти люди, в рясах они или в других одеяниях, – достойны смеха. И тут уже долг человека, занимающегося искусством, – указать на таких людей как на большую опасность. Ведь опасность сейчас исходит от тех, кто твердо знает, как, по каким правилам, с какими мыслями в голове и чувствами в душе должны жить другие люди. Мы с вами.
— Вы описали невидимую зрителю жизнь театра, а какова невидимая читателю жизнь писателя?
— Совершено обычная, хоть и невидимая (смеется). Но есть определённые удобства: свою лень ты можешь назвать «подготовкой к написанию нового романа», а желание провести вечер с друзьями или сходить на вечеринку – тем, что тебе необходимо «наблюдать нравы». А если серьезно, то обостряется наблюдательность и желание узнать как можно больше про внутреннюю жизнь чуть ли не каждого человека. Но мне всегда были интересны люди, потому и в журналистике мой любимый жанр – интервью. Когда я задаю вопросы, а не наоборот (смеется).
Фото из архива Артура Соломонова
